«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 24%

         Как видим, здесь не только нет никакой критики Верховного Главнокомандования и Сталина, а, наоборот, - полное удовлетворение ходом войны и твердая уверенность в наших будущих успехах. А ведь положение-то было ещё крайне тяжелым: враг стоял в двухстах километрах от столицы, хозяйничал на Кавказе, шли тяжелые бои в Сталинграде. В этих условиях ничуть не удивительной была бы и критика в адрес руководства страны и армии, однако никакой критики нет.
         Но вот прошло всего около года. Этот год был временем наших великих побед, огромных успехов: Сталинград, изгнание врага с Кавказа, Курско-Орловская битва, фронт отодвинут от Москвы дальше, освобожден Киев... И вдруг на фоне этих грандиозных достижений нашего строя, его руководства, армии старший лейтенант Солженицын начинает поносить Верховное командование, лично Сталина и даже добирается до Ленина. В чем дело? Ведь в ту пору наших солдат, полководцев и Верховного Главнокомандующего нахваливали не только Рузвельт и Черчилль ("Великий воин Сталин..."), но и генерал Деникин. Даже такой заматерелый противник советской власти, как Бунин, в те дни писал: "Вот до чего дошло! Сталин летит в Персию, и я в тревоге, как бы с ним чего не случилось..." А Солженицын... Тогда, может быть, он оказался в антисоветской, антисталинской среде? Чушь. Это была патриотическая армейская среда. Может, наконец, он пережил какую-то личную драму, резко изменившую его мировоззрение? Ничего подобного. Он исправно служил, помыкал солдатами, повышался в звании, получил два ордена, писал и метал в Москву бесчисленные рассказы... Так в чем же дело?
         Солженицын говорит о себе прекрасно: "Я давно привык к мысли о смерти. Я не боюсь за свою жизнь. Моя жизнь была в их руках". Прямо поставив однажды вопрос "Трус ли я?", он пришел к твердому выводу, что нет, не трус, даже смельчак, пожалуй. В доказательство этого говорит: "Я оставался вполне хладнокровен, выводя батарею из окружения и ещё раз туда возвращался за покалеченным газиком". Веско. Только что же это за "окружение" такое, прости господи, если из него можно без боя выйти, потом беспрепятственно вернуться туда и опять выйти, как ни в чем не бывало? И случилось-то это прозрачное окружение, по рассказу, в январе 45-го, когда немцам было уж так не до окружений, давал бы только бог ноги.
         Кроме того, говорит Солженицын, "я совался в прямую бомбежку в открытой степи". Тоже впечатляет. Только, во-первых, фронтовой путь героя ни через какие степи не пролегал. Во-вторых, ведь "соваться" можно и от безвыходности положения. А ещё был случай, продолжает храбрец, однажды "решился я ехать по проселку, заведомо заминированному противотанковыми минами". Заведомо? Ну, Александр Исаевич, расскажите это тому, кто не знает Фому. Впрочем, ведь не говорит, на чем ехал, а если ехать на велосипеде или на осле, то это вполне безопасно: противотанковые срабатывают лишь под действием большой тяжести. Словом, доводы Солженицына в пользу своего фронтового бесстрашия несколько сомнительны.
         Но надо отдать должное человеку: в ряде случаев он признает, что струсил, смалодушничал, сдрейфил... П.П. Семёнов-Тянь-Шаньский писал, что Достоевский не только "мог увлекаться чувствами негодования и даже злобою при виде насилия, совершаемого над униженными и оскорбленными", но и "в минуты таких порывов был способен выйти на площадь с красным знаменем". Именно в таком состоянии был писатель, когда узнал, как жестоко прогнали однажды сквозь строй безвестного фельдфебеля Финляндского полка. Только узнал! От кого-то.
         А Солженицын рассказывает, что летом 44-го года в Белоруссии своими глазами видел, как сержант избивал кнутом пленного. Мало того, пленный взывал о помощи именно к нему, к Александру Исаевичу. И что же пережил, как поступил сей гуманист "при виде насилия над униженными и оскорбленными"? Ведь он молод, здоров, вооружен, в капитанских погонах и может просто зыкнуть, гаркнуть, приказать какому-то там сержантику. Но нет, почему-то решает, что перед ним не просто сержант, а особист, и не просто пленный, а власовец, и "вдруг этот власовец какой-нибудь сверхзлодей?" И вот итог: "Я струсил защищать власовца (гипотетического. - В.Б.) перед особистом (теоретическим. - В.Б.), я ничего не сказал и не сделал, я прошел мимо, как бы не слыша".

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»