«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 90%

         Среди ограбленной России
         Живу, бессильный властелин...

         ...Сталин человек действительно стальной. Весь ужас этой зимы, реки крови и слез, он представил на съезде (XVI съезд ВКП(б) в конце июня - начале июля 1930 года. - В.К.) как появление некоего таракана, которого испугался человек в футляре. Таракан был раздавлен. "И ничего - живём!" (Оглушительные, несмолкаемые аплодисменты.) Вот человек, в котором нет даже и горчичного зерна литературно-гуманного влияния: дикий человек Кавказа во всей своей наготе... как полицейский пристав из грузин царского времени"
 *139 (через три года Осип Мандельштам словно бы продолжит эту запись, - правда, следуя версии, согласно которой Сталин не грузин, а осетин...).
         Последняя из цитированных записей сделана 4 июля 1930 года (на рассвете следующего дня - прошу извинить за сугубо личное "примечание" - родился автор этого сочинения). Но через тринадцать дней, 18 июля, Михаил Михайлович записывает: "...Я стараюсь разглядеть путь коммунизма и, где только возможно, указать на творчество, потому что если даже коммунизм есть организация зла, то есть же где-то, наверно, в этом зле проток и к добру: непременно же в процессе творчества зло переходит в добро" (цит. изд., с. 165).
         И последующие годы писатель напряженно и мучительно вглядывается в движение жизни, надеясь на "проток", выводящий из тупика. И через пять с половиной лет, 27 января 1936 года, в его дневнике появляется следующая запись:
         "Историческая цепь. Амнистия исторической личности (постановление о преподавании истории; В этот день в "Правде" были опубликованы "замечания Сталина, Жданова и Кирова" об учебниках истории и соответствующее постановление) - явление того же порядка, что и стахановское движение и вся "жизнь стала веселее"... таким образом, общество вступает теперь на тот самый путь, который мне лично открылся как выход из тупика". Пришвин со всей ясностью видит и "другую сторону" и записывает немного позднее, 15 февраля: "Слова "родина", "Великороссия", мелочи быта вроде елочки и т.п., принимаемые обывателем "весело", имеют не меньшее рабочее значение, чем на войне пушки и противогазы... Итак, по всей вероятности, жизнь будет делаться все веселей и веселей вплоть до войны..." *140
         "Жить стало веселее", - слова Сталина из речи на Первом всесоюзном совещании стахановцев, произнесенной двумя месяцами ранее, 17 ноября 1935 года. Над этой "формулировкой" ныне принято издеваться. Но ведь Пришвин вовсе не обольщается; он говорит только о вероятном "выходе из тупика" - пусть даже впереди роковая война, и все делается не столько для людей, сколько для победы в этой войне... Главное для писателя - то, что наконец ставится цепь созидания, а не разрушения России.
         И вот уже, возможно, подзабыв свою приведенную выше запись от 4 июля 1930 года о "полицейском приставе из грузин", Михаил Михайлович 26 июня 1936 года записывает:
         "На Кавказе я был ровно 40 лет назад... Помню какихто грузинских детей, которые меня учили танцевать лезгинку. Странно теперь думать, что среди этих детей рос и мог учить меня лезгинке Сталин. Помню несколько молодых людей из грузин, вовлеченных в наш кружок из семинарии..." (с. 10, 11).
         Невольно вспоминается, что несколько раньше, 7 февраля 1936 года, другой значительнейший русский писатель этого времени, Михаил Булгаков, принял решение написать пьесу о юности Сталина (завершена в 1939-м)!
         Дело, конечно, не только в этой пьесе. Даже ярая "интернационалистка" Мариэтта Чудакова в своем обширном жизнеописании Булгакова вынуждена была признать (правда, сделав это в "примечаниях"), что "Сталин был для него в этот момент (в 1936 году. - В.К.) воплощением российской государственности". Пишет она и о том, что именно слово, употребленное Сталиным в известном телефонном разговоре с Пастернаком о Мандельштаме ("мастер"), оказало влияние "на выбор именования главного героя романа и последующий выбор заглавия" ("Мастер и Маргарита"). Наконец, здесь же сказано (правда, уклончиво, не впрямую), что "прототипом" образа Воланда (в частности, в его отношениях с Мастером) был не кто иной, как Сталин *141. Воланд в романе карает многообразное зло, но это отнюдь не значит, что сам он - воплощение добра. Ибо добро вообще не может карать - на то оно и добро! В Воланде - сатанинская стихия, но вспомним Тютчева:

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»