  |
 |
Прочитано: 37% |
«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»
|
|
Прочитано: 37% |
Солженицын уверяет, что тотчас после ареста в Восточной Пруссии и на всём пути следования под конвоем в Москву им владело бесстрашное желание кричать, протестовать, буйствовать, но - "молчал в польском городе Бродницы..." "Я ни слова не крикнул на улицах Белостока..." "Я как ни в чем не бывало шагал по минскому перрону..." "И ещё я в Охотном ряду смолчу..." "Не крикну около "Метрополя"..." "Не взмахну руками на Лубянской площади". И дальше на протяжении всех лет заключения, да и после них, - драматическая картина постоянно и повсеместно подавляемого желания кричать и махать руками: "Как хотел бы я крикнуть им...", "Хочется вопить, даже отплясывать дикарский танец. Но пока - притворяться, по- прежнему притворяться...", "Так всю жизнь... Ты должен гнуться и молчать" и т.д.
Какой кошмар! Неужели обстоятельства были столь жестоки и неумолимы, что никогда при виде несправедливости и зла этот храбрый и благородный человек не имел никакой, абсолютно никакой возможности громко крикнуть, решительно ударить кулаком по столу, гневно хлопнуть дверью? Оказывается, ничего подобного! Он сам признает: "Я много раз имел возможность кричать". Имел. Много раз. Так в чем же дело? А в том, что Солженицын всегда находил причины, чтобы молчать, гораздо больше, чем было возможностей кричать.
Почему, например, молчал он на всём пути следования под конвоем с фронта в Москву? Почему, в частности, не испустил Александр Исаевич вопль у "Метрополя" и не размахивал руками, не отплясывал дикарский танец на Лубянке? Он сам объясняет это так: "Обыватель (арестованный) просто не знает, что ему кричать... А я молчу потому, что этих москвичей мне все равно мало - мало!" Недостаточность аудитории - одна из важнейших причин многих его умолчаний. Она сковывала его энтузиазм, как видим, от первых дней неволи до самого её конца. В последний год заключения в Экибастузском лагере была ситуация, когда ему нестерпимо пекло "сказать бессмертную речь" в лицо лагерному начальству. И я, говорит, её непременно сказал бы, но при одном условии - "если бы меня транслировали по всему миру!". Дело было в 1952 году, отдельные регионы планеты тогда ещё не охватила сплошная радиофикация, и потому Александр Исаевич решает: "Нет, слишком мала аудитория".
Другая причина солженицынских умолчаний - расчёт на то, что вместо тебя кричать и действовать будут другие. Такой расчёт виден хотя бы в рассказе о порядке, царившем в комнате, в которой наш герой жил в лагере на Большой Калужской улице. Всего в комнате было шесть человек, а верховодили двое. Они, вспоминает автор, "полностью нами управляли. Только с их разрешения мы могли пользоваться электроплиткой, когда они её не занимали. Только они решали вопрос: проветривать комнату или не проветривать, где ставить обувь, куда вешать штаны, когда замолкать, когда спать, когда просыпаться... Итак, мы вынужденно подчинялись диктаторам". А диктаторы такие же заключенные, как все, никаких особых прав не имели, но вот так себя, вишь, поставили, наглецы, что Александр Исаевич вынужден был согласовывать с ними, вернее, даже испрашивать разрешения, куда вешать штаны. Как тут не возмутиться, как не вознегодовать! И он возмущается вовсю, но не диктаторами-узурпаторами, а остальными соседями по комнате - за то, что они не защищали его, бедненького, от диктаторского произвола. Он гневно и едко вопрошает: "Но где же была и на что смотрела великая русская интеллигенция?" Имеется в виду, конечно, не вся интеллигенция, а конкретный представитель её - сосед по комнате врач Правдин.
Тут несколько ошарашивают два обстоятельства. Во-первых, почему во враче- невропатологе Солженицын увидел олицетворение всей русской интеллигенции, а себя, питомца Ростовского университета, студента московского ИФЛИ, учителя, потом офицера, в данной конкретной ситуации от интеллигенции отлучил? Во-вторых, каков он, этот Правдин? "Доктору Правдину, врачу лагучастка, было семьдесят лет..." От такого-то старца и ждал защиты, безмолвствуя и покорствуя, двадцатисемилетний здоровый парень, вчерашний фронтовик, офицер, обладатель двух орденов, от него- то он, "кровь с молоком", и надеялся в некий радостный час услышать: "Солженицын! От имени великой русской интеллигенции я вам объявляю: вешайте свои штаны куда хотите. Да здравствует свобода!"
«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»
|
| ||||||||
|
|
|
|
|
|
|
|||