«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 34%

"Лежал я как-то на травке и писал..."

         А как обстояло дело с писанием собственных произведений?
         В письме А.Н. Майкову Достоевский жаловался: "Не могу Вам выразить, сколько я мук терпел оттого, что не мог в каторге писать". Ему, Достоевскому, удалось сделать кое-какие записи лишь в госпитале благодаря покровительству корпусного штаб-лекаря И.И. Троицкого, который эти записи и хранил.
         Солженицын, поминая важность этого вопроса, хитрит и напускает туману, однако до истины добраться все-таки можно. Во-первых, он заявляет, что писать было немыслимо по простой причине отсутствия бумаги и других необходимых для этого средств. Железный закон для заключенных был, дескать, таков: "Не иметь ничего рукописного, не иметь чернил, химических и цветных карандашей, не иметь в конце концов (?) книг". И тут, желая, как видно, полнее посрамить писателей прошлого, уличить их в легкости жизненных путей, наш герой оставляет Достоевского и хватается за Короленко. К нему он испытывает такую же неприкрытую ревнивую неприязнь. Как же! Ведь он тоже конкурент и по биографии, и по творчеству: неоднократно арестовывался, сидел в тюрьмах, ссылался, и всё это нашло отражение в его книгах.
         Пытаясь дискредитировать Короленко, Солженицын опять пускается рассуждать о том, как легко, мол, тот отбывал тюремное заключение, какие вольготные у него были условия, в частности, для того, чтобы писать: "Короленко рассказывает, что он писал в тюрьме, однако - что там были за порядки! Писал карандашом (а почему не отобрали, переламывая рубчики одежды?), пронесенным в курчавых волосах (да почему и не остригли наголо?), писал в шуме (сказать спасибо, что было где присесть и ноги вытянуть!). Да ещё настолько было льготно, что рукописи эти мог сохранить и на волю переслать (вот это больше всего непонятно нашему современнику!)". Опять хочет уверить нас, что по сравнению с тем, как сидел он сам, у Короленко была не тюрьма, а божья благодать. "У нас так не попишешь даже в лагерях!" - восклицает с чувством превосходства все прошедшего человека над несмышленым ребенком.
         Что ж, в порядке исключения мы могли бы этому и поверить, но известно, что ещё в самом начале своего заключения наш страдалец просил жену привезти ему бумаги, карандашей, перьев, чернил, и она привозила, и никто не мешал ей передать их. Обстановка в этом отношении ничуть не изменилась и через пять лет, когда он находился уже в особлаге, который именует каторгой. Так, приятель его Арнольд Раппопорт располагал, должно быть, неограниченным запасом бумаги и всего остального, если несколько лет составлял какой-то "универсальный технический справочник" и одновременно писал трактат "О любви".
         Что касается насмешки по поводу того, что Короленко "писал в шуме" (и, дескать, счастливцем себя чувствовал, если было где присесть и ноги вытянуть), то тут вспоминается такой, например, самим Шурочкой набросанный пейзажик: "Один раз я лежал на травке отдельно ото всех (чтобы было тише) и писал..." Как минимум из этого можно сделать вывод, что всё-таки было где не только присесть, но и мягко прилечь, и тишину обрести, и ножки вытянуть.
         Впрочем, большую часть его каторжного срока Солженицыну неизменно сопутствовали персональные двухтумбовые канцелярские столы, за которыми он и ножки свои расторопные вольготно вытягивал, и писал что хотел. Да именно за этими двухтумбовыми лагерными столами он по-настоящему и приохотился-то к сочинительству. "Тюрьма разрешила во мне способность писать, - рассказывает он о пребывании в Марфинском научно-исследовательском институте, - и этой страсти я отдавал теперь все время, а казенную работу нагло перестал тянуть".
         Мы уже отмечали, что в подобных случаях дело было не в бесшабашной наглости, а в том привилегированном положении, которое Шурочка умело выслуживал у начальства.

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»