«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 27%

         Бронированный правдолюб продолжает: "Я сказал, что всякие показания 45-го года являются вынужденной ложью..."
         Стоп! Какие, о ком показания 1945 года он назвал теперь ложью? Ясно, что не о себе - его не о себе спрашивают, да и дело тут было давно решенное, лагерный срок уже подходил к концу, оставалось меньше года, так зачем что-то ворошить, оправдываться, объявлять недействительным? Конечно же, он назвал ложью свои показания 1945 года о Симоняне. Следовательно, мы ещё раз, теперь уже в 1979 году, из его собственных вещих уст, отверзающихся в далеком и безопасном штате Вермонт, услышим, что показания о Симоняне он тогда давал, и они были, по его собственному бронированному признанию, ложью. Мы легко поймем, какой характер носила эта ложь, если теперь прочитаем фразу целиком: "Я сказал, что всякие показания 45-го года являются ложью, а всю жизнь я тебя знал как отменного советского патриота"1. Противопоставлением, опровержением старой лжи на человека здесь является новое признание, что человек этот - настоящий советский патриот. Значит, ложь состояла в обратном: в утверждении, что он антипатриот, антисоветчик. Как видим, признавая, что на следствии он оклеветал Симоняна, Солженицын пытается внушить нам, будто в 52-м году не только не было никакого доноса, а, наоборот, имела место благородная и смелая акция с его стороны в защиту школьного друга, к сожалению, не обладающего душевной высотой.
         Понять, почему наш герой признает клевету 45-го года и рьяно отрицает донос 52-го, нетрудно. В первом случае можно сослаться (что он и делает) на молодость, неопытность, на "затмение ума и упадок духа", а на что сослаться во втором? Ведь тут человек вполне зрелых тридцати трех лет в ясном уме и твердой памяти безо всякого внешнего понуждения, исключительно по собственному почину написал донос на школьного друга из одной лишь зависти к его счастливой жизни на свободе. К тому же это человек, вернувшийся, по его собственным словам, к вере в Бога.
         Но дело не ограничивается Симоняном. Николай Виткевич имел удовольствие дважды читать доносы на себя своего наперсного дружка: во время следствия (дело против него началось, когда следствие по делу Солженицына уже заканчивалось) и при реабилитации. "Он писал о том, - рассказывает Виткевич, - что якобы с 1940 года я систематически вел антисоветскую агитацию, замышлял создать подпольную подрывную группу... Я не верил своим глазам. Это было жестоко. Но факты остаются фактами. Мне хорошо были знакомы его подпись, которая стояла на каждом листе, его характерный почерк - он своей рукой вносил в протоколы исправления и дополнения. И - представьте себе? - в них содержались доносы и на жену Наталию Решетовскую, и на нашу подругу Лидию Ежерец".
         Леонид Власов со слов Виткевича узнал: "Солженицын сообщил следователю, что вербовал в свою организацию случайного попутчика в поезде, моряка по фамилии Власов и тот, мол, не отказался, но даже назвал фамилию своего приятеля, имеющего такие же антисоветские настроения"2. Лексикон моряков содержит немало соленых выражений, которые Власов мог бы тут использовать, чтобы выразить разбуженные чувства, но, видимо, из почтения к этому лексикону он, по свидетельству Решетовской, предпочел водно-сухопутный оборотец с сельскохозяйственным оттенком: "Ну и гусь!"
         Рассказывая ещё в "Архипелаге" о своем следствии, Солженицын делал вид, что очень рад: "Слава богу, избежал кого-нибудь посадить. А близко было"3. Что значит "близкой? Да, оказывается, вот что: хотя всех, с кем переписывался, он оклеветал - представил заклятыми врагами советской власти, занимавшимися преступной деятельностью ещё в студенческую пору, но, несмотря на эти старания, никого из них не арестовали. Никого, кроме Виткевича. Решетовская размышляет: "Правда, это не согласуется с "теорией" Солженицына, что достаточно было назвать имя человека с добавлением в его адрес любого самого абсурдного обвинения, и тот оказывался в лагере. Но, надеюсь, он не жалеет, что ошибся в безупречности своей теории и что мы остались на свободе". Она надеется! Прямо надо сказать, надежда наивная. В самом деле, стоило Симоняну в 1967 году написать ему, что он оценивает жизнь односторонне и становится знаменем реакции на Западе, как Солженицын с великой досадой воскликнул: "Ах, жаль, что тебя тогда не посадили!". Ну, действительно, дважды клеветал на человека, дважды доносил, не жалея ни драгоценного личного времени ни бесплатной казенной бумаги, а его так и не посадили! Разве не досадно? Впрочем, и не дважды доносил, а, пожалуй, трижды, ибо то, что Солженицын пишет о Симоняне сейчас, очень похоже на донос. Так, он заявляет, что они вели с ним "огненные политические беседы", что Симонян, Ежерец и Решетовская писали ему "опасные письма". Или вот: "Вы жили со страшной тайной: твой отец, богатый купец, спасаясь от ГПУ, вынужден был бросить вас, пешком перейти персидскую границу... Ты это скрывал сорок лет". Зачем на нескольких страницах дважды говорить об отце - богатом человеке, уехавшем за границу? Зачем к Симоняну адресоваться с рассказом о его собственной жизни? Она ему и так достаточно хорошо известна. Подобные вещи, когда они делаются публично, одна из возможных форм доноса.

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»