  |
 |
Прочитано: 26% |
«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»
|
|
Прочитано: 26% |
Солженицын сам приводит убедительные примеры достойного и мужественного поведения многих людей перед лицом следствия и суда. Так, рассказывает, что в 1922 году Н.А. Бердяев "не унижался, не умолял, а изложил им твердо те религиозные и нравственные принципы, по которым не принимает установившейся в России власти и - освободили". В 1929 году известный ученый-горняк П.А. Нальчикский, 54 лет от роду, явил, по словам автора, подлинный образец "героической" тюремной стойкости, "не подписав никакой чуши". В 1935 году некая безымянная московская старушка несколько дней прятала у себя человека, в котором она в отличие от властей видела только служителя церкви. После его исчезновения её многократно допрашивали: "К кому он поехал?" Она спокойно отвечала: "Знаю. Но не скажу"3. В 1941 году знаменитый биолог Н.И. Вавилов, будучи на 55-м году жизни, выдержал множество допросов, но ни на них, ни на суде "не признал обвинений"!
Можно было бы выписать ещё многие примеры, можно было бы напомнить о гордом и героическом поведении на суде и в тюрьме С.В. Косиора, Н.В. Крыленко, П.П. Постышева, Я.Э. Рудзутака, В.Я. Чубаря и некоторых других видных деятелей партии, и прав Солженицын, когда восклицает: "А сколько таких неузнанных случаев!" Но его-то собственное положение было гораздо надежнее и безопаснее, чем всех названных здесь лиц, и позволяло ему вести себя совсем не так, как он вел. Да и сам Солженицын с полной уверенностью признает: "Я, конечно, мог держаться тверже"6. Так в чем же дело? Оказывается, вот: "Затмение ума и упадок духа сопутствовали мне в первые недели". Но ведь это-то и есть трусость. Если молодой здоровый парень, будучи арестован, в течение нескольких недель не может очухаться, то иначе, как трусом, его никак не назовешь. Достоевский-то в подобном, вернее, даже в более тяжелом положении испытывал совсем иные, прямо противоположные чувства. Никакого затмения ума, ни малейшего упадка духа. Наоборот! Уже узнав о суровом приговоре, о кандальной сибирской каторге, он писал брату Михаилу: "Я не уныл и не упал духом... Не уныть и не пасть - вот в чём жизнь, в чём задача её... Брат! Клянусь тебе, что я не потеряю надежду и сохраню дух мой и сердце в чистоте".
Но думается, что свою затменность и упадок Александр Исаевич здесь несколько преувеличивает, и не совсем бескорыстно, а в некотором расчете на то, что если, мол, человек не в своем уме, то какой с него спрос! Магическое индульгенционное действие справки из психдиспансера всем известно. Факты убеждают, что ум нашего героя был в эту пору не в таком уж безнадежно беспросветном затмении, а дух - может, и упал, но не до нуля. Например, мы уже писали, как тонко, обдуманно и последовательно вел Солженицын свою роль на допросах, стараясь убедить следователя в своей "простоте, прибеднённости, открытости до конца": "Я сколько надо было, раскаивался, и сколько надо было, прозревал от своих политических заблуждений". Иначе говоря, в течение всего следствия не только умело унижался, но и ловко отказывался от своих взглядов. Объяснение своему поведению у него очень простое: "Не надо следователя сердить, от этого зависит, в каких тонах он напишет обвинительное заключение". Вот в этом-то, пожалуй, и состоит главное.
Но что бы сказал Достоевский о столь унизительном лицедействе, об отказе от своих взглядов ради "тонов" обвинительного заключения, которое грозило только несколькими годами неволи! Да, "только", ибо над Достоевским-то висела совсем иная угроза, а он, однако же, говорил: "Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния... Большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений... То дело, за которое нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, - представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищавшим, мученичеством, за которое многое нам простится!"
Солженицын вещал по французскому телевидению: "Я давно привык к мысли о смерти. Я не боюсь за свою жизнь. Моя жизнь была в их руках". Красиво сказано, но жизнь автора этих красот "была в их руках" только в его воображении. А на Семеновском-то плацу 22 декабря 1849 года в восьмом часу утра дело обстояло несколько иначе: там был разыгран спектакль, непохожий на нынешние телепостановки, в том числе и французские. "Приговор смертной казни расстрелянием, прочитанный нам предварительно, прочтен был вовсе не в шутку, - вспоминал Достоевский, - почти все приговоренные были уверены, что он будет исполнен, и вынесли, по крайней мере, десять ужасных, безмерно страшных минут ожидания смерти". Да и как было не верить, если все свидетельствовало о предстоящей казни: и батальоны солдат, построенные в каре, и священник с крестом, и эшафот, обтянутый черным, и бой барабанов, и бесстрастный голос аудитора: "...Отставного инженер-поручика Федора Достоевского, двадцати семи лет, за участие в преступных замыслах, за распространение частного письма, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти, и за покушение к распространению, посредством домашней литографии, сочинений против правительства подвергнуть смертной казни расстрелянием".
«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»
|
| ||||||||
|
|
|
|
|
|
|
|||