«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 4%

         Само собой, наплевать бы нам подряд на всех адольфов, но вспомним, что и у "варваров" России, и у "цивилизованных" европейцев отсчёт времени идёт с Рождества Христова. Не знаю, как считают свои века буддисты, магометане, евреи, а христиане отсчитывают свои века именно так. Сказать иначе, с того момента, когда в пещере, среди домашних животных девой Марией рождён был Богочеловек. (Читай о веках у митрополита Иллариона в его "Слове", переложенном на нынешний язык Юрием Кузнецовым.)
         Православный пастух (он же и хлебопашец) в трудовом годовом цикле ориентировался постами. Время именовалось неделями. Горожанин также мерил свою жизнь неделями, вернее, промежутками между двунадесятыми праздниками. Каждый день в неделе ознаменован был именами святых мучеников и страстотерпцев. Но поскольку в основании православной веры всегда лежала борьба с многочисленными страстями, то день рождения младенца и называется Днём Ангела. Иногда родители, не соглашаясь со святцами, выбирали ребёночку другое имя, и тогда день рождения не совпадал с Днём Ангела. Однако отмечали всегда не дни рождения, а именины. Имя святого, данное человеку во время крещения, свято чтилось и сопровождало каждого до гробовой доски, уж таково наше русское "варварство"... До того ли было христианину - хлебопашцу и пастуху, чтобы праздновать свои круглые даты, считать, сколько прожито лет, отмечать свои юбилеи? Иное дело дни святых либо царствующих монархов.
         Унаследовавшему крестьянское отношение к своему возрасту, мне всегда казалось, что празднование юбилеев - занятие суетное. Примерно так думалось и о писательских юбилеях. Ничего, бывало, не стоило пропустить, не заметить среди будней любую круглую дату, например, толстовскую или тютчевскую. Только не пушкинскую!
         Интерес к русским и зарубежным писателям у меня всё время менялся. Так, ещё в юности увлечение Салтыковым-Щедриным вдруг исчезло, сменилось полнейшим к нему равнодушием, если не сказать больше. Меняется этот интерес и сейчас, порою довольно резко и очень часто в худшую сторону. Подобная метаморфоза произошла в своё время с Маяковским. (Точнее, со мной.) Место, занимаемое Вл. Маяковским в моей душе, неожиданно занял Есенин. Впрочем, почему неожиданно? Просто после долгого замалчивания и шельмования, Сергея Есенина начали понемножку печатать и пускать на библиотечные полки. Тогда же примерно я расплевался с Беранже, Сельвинским, Багрицким и т. д. Но и к Есенину впоследствии я не то чтобы охладел, а как-то об него... в некоторых местах подзапнулся. С Блоком, Достоевским и Тютчевым вышло как раз наоборот.
         В чём причина такого непостоянства?
         В детстве смена симпатий зависела от книжного и хлебного голода, от потухшей вечерней лампы, от утреннего угара в зимней избе. Иными словами, от случайностей. Мои сверстники научились, положим, читать и при лучине, если она была берёзовая. (Соседский мой тёзка Вася Дворцов потерял из-за этого зрение.) Но мы страдали больше не от лучинного едкого дыма, страдали больше от того, что книг вокруг не было столько, сколько хотелось. Добывались они подчас вполне детективными способами. То, что попадалось, то немедленно и поглощалось, независимо от угара в избе. Читалось всё, вплоть до родословной колхозных быков-производителей или сельповского прейскуранта. Злополучная история с радищевским "Путешествием" где-то уже рассказана мною, пушкинская статья подтвердила моё детское мнение об этом писателе, и я начал тщеславиться, задрал нос, но Пушкин же меня и одёрнул позднее:

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»