«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»

Прочитано: 22%

         Нас разместили по разным углам в ожидании окончательного решения, куда кого девать. В так называемой белой зале нас собралось человек семнадцать...
         Вошел Леонтий Васильевич... (Дубельт).
         Но здесь я прерываю мой рассказ. Долго рассказывать. Но уверяю, что Леонтий Васильевич был преприятный человек".

         В обстоятельности повествования, в падении одного из "прозорливых господ" с печи, в "симпатическом" голосе другого, в "красивых бакенбардах" третьего, в иронической реплике по поводу пятиалтынного, в "тупой торжественности" Ивана, в упоминании о Юрьевом дне, в добродушно-насмешливом комплименте шефу жандармов Дубельту, наконец, в нежелании продолжать рассказ - сколько во всём этом выдержки, достоинства, превосходства над "необыкновенными людьми", умения спокойно, с усмешкой взглянуть со стороны на то даже, что оказалось началом столь тяжких мук.
         Могут сказать: "А велика ли цена выдержке, иронии, если дело-то было много лет назад?" Да, рассказ об аресте был записан Достоевским 24 мая 1860 года - спустя одиннадцать лет. Но...
         Александр Солженицын поведал о своем аресте через двадцать восемь - срок почти в три раза больший, и тем не менее в его рассказе не только не оказалось выдержки, превосходства или иронии, но и обнаружилось нечто в известном смысле противоположное. И это тем более разительно, что ведь для Достоевского арест обернулся каменным мешком Алексеевского равелина (почти год!), изуверской, доведенной вплотную до команды "пли!" инсценировкой смертной казни, кандалами, тяжким каторжным трудом, смрадной казармой, тремя блохастыми досками на общих нарах, тараканами в щах, наконец, унизительной, бесправной солдатчиной, - а Солженицын ничего этого не изведал. И, однако же, вот каков его рассказ:
         "Комбриг вызвал меня на КП, спросил зачем-то мой пистолет, я отдал, не подозревая никакого лукавства, - и вдруг из напряженной в углу офицерской свиты выбежало двое контрразведчиков, в несколько прыжков пересекли комнату и четырьмя руками одновременно хватаясь за звездочку на шапке, за погоны, за ремень, за полевую сумку, драматически закричали:
         - Вы арестованы!
         И обожжённый и проколотый от головы к пяткам, я не нашел ничего умней, как: - Я? За что?.."
         Тут многое удивительно. И то, что рассказчик отдает комбригу пистолет без малейших сомнений; и то, что с него сорвали ремень; и то, что арестовали его не по- тихому, не в укромной обстановке, как водится, а в присутствии целой "офицерской свиты", для которой устроили спектакль; и то, что контрразведчики не просто подошли и объявили об аресте, а "выбежали" сразу двое из "свиты" и тарзаньими "прыжками" пересекли комнату, словно опасаясь сопротивления уже обезоруженного человека, да ещё при этом "драматически" заорали в две глотки. Право, эти "драматические" голоса гораздо менее достоверны, чем "симпатический" голос у Достоевского.
         А какой тут ещё и совершенно кошмарный фон! Оказывается, сцена ареста разыгралась в сложнейшей фронтовой обстановке: "окружили не то мы немцев, не то они нас". И всё это совершалось "под дыханием близкой смерти": "Дрожали стекла. Немецкие разрывы терзали землю метрах в двухстах". Жутко сказать, смерть дышит не то в лицо, не то в затылок, а этим мерзавцам из контрразведки хоть бы хны, им только бы сцапать Александра Исаевича, горемыку. Интересно ещё и то, почему в столь ответственный момент сражения вокруг комбрига собралась целая свита офицеров, когда всем им надлежало быть на своих постах в боевых порядках рядом с солдатами. А как и зачем стали бы выводить из окружения, если это окружение, арестованного антисоветчика? Не лучше ли было вывести честных солдат?

«««Назад | Оглавление | Каталог библиотеки | Далее»»»